– Да, для этого.

Стул будет проверен на наличие отпечатков, потом его отошлют в лабораторию Столпола для обследования. Но это убийство – если это убийство – было преднамеренным. Дэлглиш сомневался, что на этот раз убийца сделал хоть одну ошибку.

Бренда сказала:

– Одна вещь все-таки меня поразила. Странно ведь, правда, что там свет горел?

– Это еще один вопрос, который я хотел вам задать. Вы вполне уверены, что часовня была освещена? Это не вы сами включили там свет?

– Я вполне уверена, что света там не зажигала. Я увидела свет сквозь деревья. Вроде как Божий город, [54] понимаете? Конечно, разумней было бы к дороге бежать, раз уж я выбралась из нового здания. Только я вдруг увидела часовню, как тень за деревьями, и окна ее светились, правда, не очень ярко, и бросилась туда почти инстинктивно.

– Думаю, действительно инстинктивно. Ваши предки так и поступали. Только они искали бы прибежища в храме Святого Николая.

– А я все время про свет этот думаю, как только проснулась. Похоже на самоубийство, правда ведь? Я не думаю, что люди кончают с собой в темноте. Я уверена, что я бы не смогла. Не могу даже представить, что могла бы убить себя, если, конечно, не заболела бы безнадежно, или одна бы осталась и некому помочь, или боли бы страшные были, или бы кто пытал меня, чтоб что-то важное выведать. Но если бы я решилась на такое, я бы свет не стала выключать. Захотела бы в последнюю минуту свет видеть, перед тем как во тьму уйти, а вы? Но убийцы ведь всегда хотят отсрочить обнаружение трупа, правда? Тогда почему он свет не погасил и дверь не запер?

Она говорила в счастливом неведении горя: болезнь, одиночество и боль были от нее столь же далеки и столь же нереальны, как и пытки.

– Возможно, именно потому, – сказал Дэлглиш, – что он хотел, чтобы это выглядело как самоубийство. И первое, что вам пришло в голову, когда вы обнаружили труп, было, что она покончила с собой?

– В тот момент – нет. Я была слишком напугана, чтобы думать. Но как только проснулась и начала все это обдумывать, – да, мне кажется, я и вправду думаю, что это – самоубийство.

– Но вы не можете сказать, почему вы так думаете?

– Может, потому, что это так странно – взять и повесить человека, чтобы убить. Но самоубийцы ведь часто вешаются, правда? Предыдущий свинарь мистера Боулема так и сделал – повесился в десятинном амбаре. И старая Энни Мейкпис. Я заметила, что здесь, на Болотах, люди или стреляются, или вешаются. Вы же знаете, на ферме всегда и ружье найдется, и веревка.

Она говорила свободно, без стеснения и страха. Всю свою жизнь она прожила на ферме. Рождение и смерть здесь были обычным делом: рождение и смерть животных, так же как и рождение и смерть людей. А долгие зимние ночи на Болотах несли с собою миазмы сумасшествия или отчаяния. Но не для Бренды.

– Вы меня ужасаете, – сказал ей Дэлглиш. – То, что вы говорите, просто катастрофично.

– Ну, это не так часто происходит, но если случается такое – запоминаешь. Просто у меня всегда такая смерть – через повешение – с самоубийством связывается. А вы думаете, на этот раз я ошибаюсь?

– Может быть. Но мы это выясним. Вы нам очень помогли.

Он поговорил с ней еще минут пять, но она больше ничего не могла добавить к сказанному. Она не ходила с инспектором Блейклоком в кабинет главного инспектора Мартина, когда тот включал систему ночной охраны, и поэтому не могла сказать, висел ли ключ от часовни на своем месте или нет. Стеллу Моусон она видела только один раз, на концерте в часовне. Бренда сидела в том же ряду, что Анджела Фоули, Стелла Моусон, миссис Шофилд и доктор Керрисон с детьми.

Когда Дэлглиш и Мэссингем уходили, она сказала:

– Не думаю, что мама с папой теперь разрешат мне вернуться в Лабораторию. Просто уверена, что не разрешат. Они хотят, чтоб я за Джерадда Боулема замуж пошла. А я думаю, что не против за него замуж выйти, во всяком случае, ни за кого другого я замуж никогда и не собиралась, но только не сейчас, не сразу. Мне хотелось бы ученым стать, карьеру настоящую сделать. Только у мамы ни минутки спокойной не будет, если я в Лаборатории работать останусь. Она меня любит, у нее ведь только я и есть. Нельзя же боль причинять тем, кто тебя любит.

Дэлглиш распознал в ее словах мольбу о помощи. Он вернулся и снова сел у кровати. Мэссингем, заинтригованный, сделал вид, что внимательно смотрит в окно. Интересно, что подумали бы в Скотленд-Ярде, если бы увидели, что их старик, отнимая время у расследования, дает советы по неясным моральным аспектам «Движения за освобождение женщин».

Но ему было жаль, что Бренда обратилась не к нему. С того момента, как они вошли в ее комнату, она смотрела только на Дэлглиша. Тут он услышал, что Дэлглиш говорит:

– Я думаю, научную работу нелегко будет совмещать с обязанностями жены фермера.

– Наверное, это было бы не очень справедливо в отношении Джералда.

– Раньше я думал, что мы можем получить от жизни почти все, чего от нее желаем, что это лишь вопрос умелой ее организации. Но теперь я убеждаюсь, что нам приходится делать выбор гораздо чаще, чем этого хотелось бы. Главное здесь – убедиться, что это мы делаем выбор, не кто-нибудь другой, и что мы выбираем честно. Но единственное, в чем я совершенно уверен, – это что не очень разумно принимать решение, если ты не в самой лучшей форме. Почему бы не подождать немного, пока мы не разберемся с убийством доктора Лорримера? К тому времени у вашей мамы может измениться настроение.

– Я думаю, – сказала Бренда, – вот что на самом деле приносит с собой убийство. Оно меняет жизнь человека. Портит ее.

– Меняет – да. Но не обязательно портит. Вы молоды, умны, не робкого десятка, и не допустите, чтобы ваша жизнь была испорчена.

Внизу, в кухне фермерского дома, миссис Придмор готовила сандвичи, вкладывая поджаренный бекон между щедрыми ломтями только что испеченного, хрустящего корочкой хлеба. Она ворчливо произнесла:

– Вы оба выглядите так, что завтрак вам никак не помешает. Всю ночь небось на ногах. Никому хуже не будет, если вы присядете на минутку и съедите вот это. А я уже свежий чай заварила.

Их ужин накануне состоял из пары бутербродов, принесенных младшим полицейским из «Простофили» и съеденных прямо в притворе часовни. Мэссингем осознал, как он голоден, только когда до него донесся аромат бекона. С чувством неизмеримой благодарности он впился зубами в теплый хлеб, ощутив по рту солоноватую сочность домашнего бекона, и отхлебнул из кружки горячего крепкого чая. Он нежился в доброжелательном тепле этой кухни, в уютном, словно колыбель, убежище, укрывающем человека от Черных Болот. Но тут раздался телефонный звонок. Миссис Придмор пошла взять трубку. И сказала:

– Это доктор Грин звонил. Он велел передать, что Анджела Фоули пришла в себя и теперь в силах поговорить с вами.

Глава 2

Анджела Фоули медленно вошла в комнату. Она была полностью одета и совершенно спокойна, но обоих мужчин поразила происшедшая с ней перемена. Она двигалась скованно, и лицо ее казалось помятым и постаревшим, будто всю ночь ее горе причиняло ей чисто физическую боль. Небольшие глаза ее стали еще светлее и почти спрятались за высокими обтянувшимися скулами, на щеках выступили нездоровые пятна, нежный рот распух, а на верхней губе выступил герпес. Не изменился только ее голос – детский, невыразительный голос, каким она отвечала на их вопросы в первый раз.

Районная медсестра, проведшая в Спрогговом коттедже ночь, разожгла огонь в камине. Взглянув на потрескивающие поленья, Анджела сказала:

– Стелла никогда не разжигала камин до вечера. Я обычно закладывала в него дрова утром, перед тем как уходила на работу, а она просто подносила к ним спичку за полчаса до моего возвращения.

– Мы нашли ключи мисс Моусон у нее в кармане. К сожалению, нам пришлось отпереть ее бюро – посмотреть ее бумаги. Вы спали, так что мы не могли попросить у вас разрешения.